Вязаный берет.

Женька очень давно этого не делал. Он очень давно не останавливался на дороге, чтобы подобрать попутчика...

По молодости и безбашенности, на своей первой убитой восьмерке, да  и на нескольких следующих чуть менее побитых иномарках, он постоянно тормозил и довозил, кого за пару мятых купюр, кого из-за чувства солидарности, а кого и за пару красивых и бесстыжих глаз. Но по мере роста своего достатка, отраженного, в том числе и в марке, и годе выпуска своего очередного железного коня, становясь для окружающих все более солидным и независимым от обстоятельств человеком, Женька перестал сажать на дороге незнакомых людей.

Сам для себя он объяснял эту перемену двумя причинами.       

Первая заключалась в том, что его жена, каким-то непостижимым образом всегда могла определить, что кто-то чужой сидел в машине. И дело было не в следах на коврике (какие ж следы после мойки) или только ей уловимом постороннем запахе. Тут были задействованы какие-то другие рецепторы, отсутствующие у Женьки. Если он кого-то раньше подвозил по работе или просто встречался с кем-то по делам, обсуждая эти дела в своей машине, то он знал, что когда жена сядет на пассажирское кресло и обязательно задаст этот, казалось очень простой вопрос: « Кого подвозил?», а он, вместо того чтобы так же просто ответить: «Васю, мол, он попросил довести до дома», в последнее время ограничивался грубым: «неважно!», прекрасно понимая, что лишь усугубляет и без того натянутые отношения. Так вот, первая причина была в том, что ответив жене про то, что он подвёз Васю, он обязательно услышал бы от жены следующий вопрос: «А зачем?». И вот на этот-то вопрос Женька и не мог ответить...верней, мог, но не хотел, так как на это ушло бы много времени и сил.

Вторая причина, по которой он перестал подвозить людей заключалась в том, что с ними надо было о чём-нибудь говорить. Хоть парой банальных фраз, да надо обмолвиться же. Какие-то глупые никчемные вопросы, на которые пришлось бы давать такие же ответы. Женька всё чаще стал сомневаться в своей нормальности из-за такого отношения к случайным людям. Ему стало казаться что всё о чем они говорят, могут спросить или только подумают, все это - неважно. Ему это ненужно, черт возьми!

И вот, он неспешно едет по загородной трассе в своей почти новой машине и краем глаза начинает улавливать что-то сначала неважное и ненужное, а потом постепенно преобразующиеся, в одиноко стоящую на автобусной остановке, старушку. В этом едва населенном пункте, в ожидании призрачного для этого времени автобуса, её худая фигура замерла в створе разинутой пасти полупрозрачной остановки. В темно-бардовом плаще, приходившимся когда-то очень давно в пору, а теперь висящий на своей хозяйке как на вешалке, в резиновых сапогах, всем своим видом доказывающих свою незаменимость для этих мест, в чуть виднеющихся из длинных рукавов артритных пальцах зажатые авоськи, наполненные пустотой и колыхаемые ветром. Но заставил Женьку остановиться не этот несчастный образ и даже не обреченность в ее облике, нет. Его остановил берет на ее голове. Ярко красный бесформенный берет крупной вязки. Такой же нелепый и незабываемый, какой был у его матери. Он и сейчас ещё наверно лежит где-то на пыльных антресолях в квартире его, теперь уже по настоящему, одинокого отца. Берет лежит на антресолях, а мать в могиле уже три...нет, четыре года...

 - Вам до куда ехать? Садитесь, я подвезу. - предложил Женька через открытое окно, удивленной и растерявшейся пожилой женщине.

 - Ой, да что Вы! - довольно бодро отмахнулась она сумками. - Не надо! Автобус уж скоро придёт, минут пятнадцать всего уж осталось. У меня сапожищи вон какие грязные, а у вас машина вон какая чистая... не надо, спасибо, сынуль...

К берету и знакомому с детства обращению «сынуль», добавилась та же что и у его матери черта,- эта необъяснимая, с точки зрения любого нерусского человека, причинно-следственная связь отказа от помощи. Нельзя в грязных сапогах в чистую машину. Машину жалко, за сапоги стыдно.

Женька почувствовал, что главный вращательно-поступательный принцип его жизни «не благодаря, а вопреки», начинает медленно, но верно раскручивать маховик его упёртости. « Я довезу её, куда ей надо. И я не буду мыть хренов коврик!», - твёрдо решил он.

 - Ну, хорошо! Я возьму с вас столько же, сколько бы вы заплатили за автобус. Думаю этого хватит на мойку коврика, договорились?- открывая пассажирскую дверь, с улыбкой на лице подытожил Женька.

Старушка, ухватившись за трубу остановки, тщательно и попеременно вытерла сапоги о пожухлую осеннюю траву, цепко подобрав подол плаща, бодро прокосолапила до машины и с довольным видом мягко плюхнулась в глубокое кресло, издав при этом задорно-протяжное «уух!»

 - А у меня по пенсионному и ветеранскому на этот автобус двадцать рубликов всегошеньки стоит! - хитро подмигнув и обнажив явно вставную челюсть, поставила перед фактом она.

 - Ну, вот как раз на коврик и хватит. И мы в расчете! - включая поворотник и отъезжая от остановки подыграл ей Женька. 

- Меня Евгением зовут, а вас?

 - Дарья Ивановна! - представилась она. - Спасибо большое вам Женечка, я прям не ожидала, честное слово! Сейчас разве кто останавливается старушкам, я уж не знаю как вас и благодарить. Дай бог вам здоровья, и детишкам вашим...есть же деточки у вас? - с надеждой спохватилась Дарья Ивановна.

 - Конечно! Два пацана! - не без гордости улыбнулся Женька. - Вам куда надо, скажите, я довезу. Не беспокойтесь и не благодарите вы так. Все нормально. У меня есть время и мне не трудно, правда.

 - Мне до Октябрьского, на рынок мне, - деловито и с задором обозначила она, - Сын старший со своими приезжает завтра в гости, ага. Купить надо много чего. Он в Москве у меня, должность хорошая, невестка, Лидочка, тоже хорошая, дочки у них, тоже две, внучки значит, хорошо учатся...

...Бабулька продолжала что-то бесконечно и взахлёб вещать о своих детях, внуках, их работе и отдыхе, потом о своём покойном муже и как, и где они познакомились, и как хорошо и дружно жили, и незаметно для себя и старушки, Женька стал делать то, что давно не делал. Вспоминать своё детство...

Он был поздним ребёнком в их обычной по советским меркам семье. Матери было хорошо за тридцать, когда Женька зачем-то появился на этот свет, а отец был младше её на два года. Может быть из-за этой разницы в возрасте он, как-то дико самоутверждаясь, сколько Женька себя помнил, измывался над матерью. А может просто из-за непривитых с детства самых малых культурных и семейных основ , так как сам он рос без отца в послевоенной глухой деревне, у него в крови, как будто, отсутствовал ген уважения. К жене, детям, соседям, начальству...ко всем. И даже к себе. Ну, разве есть хоть малая толика самоуважения у человека, который ввалившись в полусознательном состоянии домой, начинает матом орать на свою жену и ребёнка, а потом грозясь всех удушить и зарезать, падает на пол, через минуту начинает храпеть, а через десять мочиться под себя...

Все своё детство и юность Женька провёл в качестве живого щита, заслонявшим своим тщедушным телом свою мать от своего отца, бросавшегося на неё в пьяном угаре, в какой-то необъяснимой нечеловеческой ярости по малейшему поводу. И лишь прижатые к тельцу ручонки, да подхваченный Женькой за матерью протяжный вой, сливавшийся в единое «ненааадоо», останавливал его отца у последней черты и  возвращал сначала к чему-то человекообразному, а затем к недопитой бутылке. Пожалуй, самыми тяжкими в его детстве были те моменты, когда он на одну, а бывало и на две смены уезжал в пионерский лагерь. Пока все дети отдыхали и набирались сил, он, терзаемый переживаниями и нехорошими предчувствиями, свои силы терял. Пару раз, после четвёртого и шестого класса, его отцу на работе, то ли поощрив, то ли для «галочки», давали для Женьки путевки в очень далекие от дома пионерские лагеря, в которые из-за дальности, его мать так ни разу и не смогла приехать. Тогда Женька, в отличие от других пионеров, не поправился, а немного похудел. Тогда он мог только писать маме письма...Да, мы совсем забыли, что такое написать письмо на тетрадном листе в клеточку. Оставляя ошибки и помарки, где-то капнув слезой или оставив грязный отпечаток. На конверт, аккуратным и красивым почерком максимального уровня, написать два индекса и адреса «откуда и куда», облизать и криво приклеить марку, а затем прижав к груди, добежать до синего заветного ящика и, скрипнув крышкой, опустить в него, мысленно начав отсчёт...

Женька писал свои письма маме, а она писала ему. Каждый раз, многократно их перечитывая, Женька, за строчками о поспевающей на грядках клубнике на их даче или смешных проделках своего котёнка, пытался разглядеть одно...хватит ли ей сил дождаться своего маленького защитника.

Потом, вернувшись домой, он, не смотря на все мамины уловки, всё-таки смог разглядеть синяки на её руках и шее...

...Терпение у Женьки лопнуло, когда ему было восемнадцать. Отец тогда, как говорила мать, бесился перед пропастью. Уйдя в очередной загул, он отравлял жизнь не только жене и сыну, но и своей матери, которая в тот момент жила вместе ними в их новой трехкомнатной квартире, наконец-то полученной ( да-да, тогда существовало понятие «получить квартиру», доставшуюся от государства за многолетний труд на одном предприятии) и беспощадно «обмываемой» отцом по этому поводу. Со словами: «- Это моя квартира, пошли все наа...», - он подытоживал все попытки своих домочадцев повлиять на беспробудное пьянство. И вот, когда очередной скандал перерос в попытку рукоприкладства в сторону матери, Женькины нервы не выдержали. Два года занятий Дзю-до, а потом год упорных тяганий гантелей и штанги, превратили Женьку из щуплого пацана в крепкого молодого человека, который теперь, с какой-то застилающей глаза пеленой, и, беспрерывно повторяя   «это тебе за мать», стал бить своего отца...

Когда крики матери «Женечка, не надо, хватит» вернули его в эту реальность, отец, с глазами, не верящими тому что только что случилось, вытирая окровавленный рот, беззубо шепелявил проклятия и грозил урыть...

Женька тогда на несколько месяцев ушёл жить к своей бабушке по маме, потом, как-то, все затихло, затаилось, заросло, но оставило свой след на всей их жизни...Главное, что отца,  теперь и впредь, подошедшему к черте, что-то вовремя останавливало. Останавливало, разворачивало и уводило спать, с бессильной злобой что-то пытаясь забыть...

...- Ну, вот и приехали! - вернул его в свою машину голос Дарьи Ивановны, - Вот и рынок. Ой, Женечка, большое вам спасибо! Как же вы мне помогли. 

 - Да, перестаньте, мне не трудно и даже полезно было! Уберите свои деньги, пожалуйста, я ж пошутил. - отмахнулся он от протягиваемых ему 50 рублей, - всего вам хорошего и здоровья побольше, Дарья Ивановна! 

 - И тебе, сынуль, всего самого лучшего, дай бог...есть же хорошие люди на свете...- вылезая из машины и перекрещивая сначала панель, потом Женьку, а когда вылезла, то уже всю машину, провела обряд старушка.

Потом наклонившись к проему двери, очень внимательно и нежно посмотрела на Женьку и сказала:

 - Ты, сынуль, брось все свои дела и съезди на могилку мамы своей. Скучает она. Посидите поговорите немножко... И отца своего навести дома. Простил он тебя давно...и ты его прости. Недолго ему уже горевать одному осталось...Ну, дай бог!...побегу на рынок...

Автор - Генри В